Марк Шагал: опыт документальной реконструкции

Опубликовано в журнале «Третьяковская галерея»

Новая интригующая работа двух крупнейших знатоков Шагала: Якова Владимировича Брука и Людмилы Владимировны Хмельницкой. Их богатая прежняя профессиональная деятельность и опыт работы с документом определили авторскую интонацию книги. Брук — известный российский историк искусства, более полувека проработавший в Государственной Третьяковской галерее, куратор первой постоянной экспозиции «Искусство ХХ века» в новом здании на Крымском валу и научный руководитель многотомного академического каталога музея. Хмельницкая – многолетний директор Музея Марка Шагала в Витебске, инициатор и главный редактор бюллетеня Музея и «душа» «Шагаловских чтений». Издание задумано и осуществлено как свод документальных материалов не только о биографии Шагала, но и о его бытии в большом историческом времени, в разных углах мира и в разные эпохи, в окружении и взаимодействии с великим множеством людей, которые оказались сопричастны к его деятельности и творчеству. Неслучайно здесь нет репродукций шагаловских работ — обширный (несколько сотен изображений) иллюстративный ряд решен как историческая хроника. Нет и указания на жанр публикации на титульном листе. Антология, летопись, хроника, панорама, историческая реконструкция, академический сборник – каждый из этих жанров подошел бы, но ни один из них не определил бы всей полноты замысла и осуществления книги. Скрупулезная работа над документами была проделана авторами в сотрудничестве. Под началом Брука досконально выверена архитектоника книги — от мощных несущих конструкций ее каркаса до филигранных деталей отделки.

«Русская книга о Марке Шагале «- корпус самых различных документов на русском языке о художнике, но они не ограничены годами проживания Шагала в России, а значительно шире, так как его связи с Россией на протяжении всей жизни обширны. Объёмная антология собрана из писем, дневниковых записей, протоколов, свидетельств, аттестатов, справок, фотографий, договоров, приказов, ордеров, автографов и многого другого — из того бумажного потока, который сопровождает человеческую жизнь и почти весь уходит вместе с ней в небытие (так во всяком случае было в еще недавнем прошлом до появления электронных средств связи). Речь идет о наиболее полной публикации уже известных и незнакомых ранее впервые вводимых в оборот материалов разного достоинства об одном из крупнейших художников ХХ века. Без колдовства здесь не обошлось — как же иначе извлеченные из долгой архивной спячки документы оживают в руках авторов будто крапленые живой водой?

По их замыслу сам художник как бы является катализатором эпохи. Все, связанное с великим человеком, утверждают авторы своим монументальным трудом, заслуживает внимания.

Подобная догадка, принадлежит Евгению Евтушенко. Речь идет о стихах Шагала. Поэт считает стихи плохими. «Почему же я пристально всматриваюсь, — пишет он — в эти непонятно как уцелевшие фрагменты, осколочки? Да потому, что Шагал был гений, а в духовном развитии гения все драгоценно – даже несовершенные стихи: без них, может, не было бы его картин».

Эта мысль вполне могла бы стать эпиграфом к «Русской книге о Марке Шагале». У Евтушенко есть еще один важный посыл, это – «непонятно как уцелевшие фрагменты, осколочки». И впрямь диву даешься, сколько же документов выжило в двух Мировых войнах, в революции, сменах власти, в переездах из страны в страну, в пожарах, наконец! Пожары – быт местечка. И как здесь не припомнить тот пожар в предместье Витебска, когда кровать с роженицей приходилось перетаскивать с места на место, чтобы спасти от огня мать и новорожденного Мовшу.

 

 

В дальнейшем можно подивиться тому, как судьба хранила художника .В 1922 году он с семьей навсегда покинул Россию. «Теперь, во времена РСФСР, я громко кричу: разве вы не замечаете, что мы уже вступили на помост бойни и вот-вот включат ток?» — таким грозным зычным предостережением Шагал завершает свою автобиографическую повесть «Моя жизнь». В даре предвидения ему не откажешь. Художник не эмигрировал, не бежал, а, будучи уже известным, уехал сначала в Берлин, а затем через год с небольшим – в Париж . «Шагал сумел использовать Париж, как умеют делать очень даровитые, очень проницательные люди». В 1941 году он покинул оккупированную немцами Францию и отбыл с семьей в Америку по приглашению Нью-Йоркского Музея современного искусства и спасся. Многие художники-евреи из «Улья», оставшиеся в Париже, были депортированы и погибли в лагерях. Свидетельства удивительного везения Шагала можно найти на всех этапах долгой жизни художника.

Два увесистых тома документального материала – кому, кроме специалистов это может быть интересно? Ан нет! Уже с первых страниц читатель оказывается втянутым в яркую эмоциональную сагу, мега-текст которой сработан по законам нелинеарной современной прозы из готовых кусков .Подчиняясь авторской воле куски эти смыкаются в многоцветный многофигурный паззл. Отбор и композиция материала осуществлены с хирургической точностью так, что документ предстает во всей самодостаточности. Любое пояснение, оценочные суждения и выводы оказались бы излишними.

И еще о структуре книги. Двухтомник состоит из семи частей. Часть, а не глава, потому что главы предполагают последовательность, а части – нет. Семерка – священное число в иудаизме: семь дней недели, суббота – седьмой день, храмовый семисвечник. Внутри каждой части материал расположен хронологически – так первая часть начинается с документальных свидетельств о родословной художника и продвигается к его зрелым годам и к славе, третья часть — содержит переписку и ведет свое начало в безвестной неприкаянной петербургской юности Моисея (этим именем он подписывал письма, датированные 1908-1915 годами). Раздел, четвертый содержащий избранную критику, начинается с первых участий Шагала в выставках и с впечатления об этих выставках у критиков. Вот несколько любопытных цитат. Из статьи А.В. Луначарского (1914): «Его безумные полотна, с их нарочито детской манерой, капризной и богатой фантазией, с присущей им гримасой ужаса и значительной долей юмора, невольно останавливают на себе внимание в салонах; внимание, далеко не всегда, впрочем, лестное». Я. Тугендхольд в своей статье цитирует А. Бенуа (1916): «в самых обыденных и даже в безобразных вещах (видит он) душу их, то самое, что есть «улыбка Бога «. Но поражает эта улыбка тем более, когда она открывается среди особенно неподходящей обстановки». М. Сыркин (1916): «Шагал намеренно и систематически кидается на своей длинной цепи то к реальности, то от нее, играя попеременно мотивами физического уродства и красоты, художественно одинаково интересными». Б. Аронсон (1923): «Экспрессионизм начался с Шагала, он его родоначальник. Наивность взрослых, игра в куклы бородатых были подражанием искренней, святой простоте Шагала». А. Эфрос: «Искусство Шагала неодолимо-хаотично и безнадежно-нелепо, когда к нему подходят извне и измеряют беззаконным аршином реалистически-бытовой живописи, но оно раскрывается ясно, почти схематично когда следуют за его собственной логикой».

В интервью с искусствоведом А. Каменским Шагал отрицает свою принадлежность к какому бы то ни было направлению в искусстве, будь то сюрреализм или экспрессионизм, хотя его самого считали в Германии 20-х – 30-х годов одним из основоположников экспрессионизма. Шагал никогда не примыкал ни к одной группировке или стилю, но составляющие экспрессионизма присутствуют в его искусстве: «хаос чувств, ужас, восторг, цвет, с которого содрали кожу, предчувствие трагедии». Трудно представить, что местечковый подросток читал «Рождение трагедии» Ницше, произведение, вдохновившее экспрессионистов – да ему и не надо было. Шагал обладал безошибочной интуицией и даром попадания в яблочко. Что касается сюрреализма, этого стиля «бредовых фантазий и таинственных потенций подсознательного», то здесь не обошлось без Марка Шагала. Поэт Гийом Апполинер, увидев картины мастера, назвал их «сюрнатюрель», словом, которое в несколько перефразированной форме означает «сюрреализм». Влияние кубизма на свое творчество художник отрицал, но уверенно пользовался приемами кубизма. Зато у Германского нацистского правительства не возникло сомнений в классификации творчества Шагала, ему было обеспечено законное место среди художников «дегенеративного искусства» рядом с Модильяни, Пикассо, Кокошкой, Клее, Архипенко, Барлахом, Ван-Гогом, Матиссом, Кандинским и Сезанном.

Большой художник – это вероятно тот, кому удалось создать свой «миф о мире», свою параллельную вселенную, как это сделал Шагал, или провозгласить о разрушении уже существующей – как Казимир Малевич. Если быть последовательными и интеллектуально честными, то после «Черного квадрата» надо было бы революционным декретом запретить искусство. Этого не произошло, и даже сам Малевич не выдержал иконоборческого максимализма своей затеи и продолжил фигуративные игры.

Разные части книги укомплектованы различными документами и у каждой — своя эмоциональная окраска, свой, я бы сказала, стиль повествования, свой ритм, свои открытия и свои загадки. Подлинным пафосом окрашена часть, содержащая листовки , протоколы и приказы недолгого, но яркого периода революционного витебского комиссарства нашего художника на посту губуполномоченного по делам искусства. Он организует в Витебске оформление празднования первой годовщины Октябрьской революции и, пользуясь терминологией современного искусства, создает перформанс, в котором задействованы народные массы. Раздел иллюстрирован уникальными кадрами кинохроники. Материал преподнесен авторами книги так мастерски, что читатель испытывает эффект полного погружения в уникальную атмосферу праздника. Нам повезло – Шагал пишет статьи, в которых колотится пульс эпохи: «Как очутились мы в революционном круговороте, все области и стихии духовного и материального порядка – окончательно поглощены им». Голос художника в этом круговороте, — «это будет голос мирового бунтаря, беспрерывного разрушителя и строителя новой жизни и культуры…»и еще: «Ленин перевернул вверх ногами Россию, я переворачиваю вверх ногами мои картины» — энтузиазм художника под стать эпохе. Похоже, Шагал прекрасно вписался в революционную обстановку. «И с ним как бы столицей стала провинциальная дыра «. Но его революционное рвение очень быстро иссякает и вот он уже тяготится своей должностью, но, увы, «обязан остаться на посту». Тут еще отношения между сотоварищами портятся. Новатор Казимир Малевич обзывает Шагала «староватором», строит ему козни и отбивает учеников, а Александр Ромм сорится с ним из-за комнаты, предназначенной для музея. Витебский революционный период дополнен галереей портретов соратников Шагала. Как горят их глаза на фотографиях тех лет от голода и от того, что еврейский немецкий философ Вальтер Беньямин назвал «мощью опьянения на службе революции».

Перепады между частями книги иногда так резки, что грозят впечатлительному читателю кессонной болезнью. Есть «незаконченные» разделы, где в самом интересном месте – концы в воду. Ищите эти концы в другом месте – и может быть обрящете.

Двухтомник можно читать с любого места. Читатель-гурман приглашен на пир: ему предстоит прочесать книгу и собрать главу жизни художника из дополняющих или противоречащих один другому эпизодов. Например, тема росписи Шагалом Еврейского камерного театра в Москве в 1920 году. В первой части в автобиографической записке Шагал признает, что его судьбу решила школа Бакста и Добужинского. Леон Бакст – большой театральный художник (материал о нем – во второй части). В искусстве Шагала очень сильна театральная составляющая и он всегда тяготел к театру. Он с готовностью откликнулся на предложение создать декорации к первому спектаклю Еврейского камерного театра в Москве – «Вечеру Шолом Алейхема», и затем создал свою феерическую роспись зрительного зала. Художник вспоминает, что А. Эфрос, заведующий литературной частью, отдал в его полное распоряжение запущенную пустую квартиру, которой предстояло превратиться в театр – твори, мол, что пожелаешь. Шагал призывает в помощь своего прадеда, когда-то расписавшего синагогу в Могилеве, стать его «заступником перед Богом» и затем: «Я набросился на стены и потолок Камерного театра и пустого места на них не оставил». На продольной стене – панно на тему «Введение в Еврейский театр», в простенках между окнами художник поселил клейзмера, свадебного шута, танцовщицу, переписчика Торы, а на противоположной стене – парящую влюбленную парочку, на фризе над окнами разместился «Свадебный стол», уставленный яствами и фруктами. «Шагаловская коробочка. Маленький зал на 90 мест, расписанный прекрасными фресками Марка Шагала». С. Михоэлс не точен – роспись не была фреской и потому сохранилась. Шагал писал ее не по сырой штукатурке, как пишут фреску, а на холсте. В 1925 году на шагаловский зал претендуют некие жильцы с ордерами и А.М .Грановский обращается к А.В. Луначарскому с просьбой защитить значительное произведение «нашего современия». До конца существования ГОСЕТА (так театр назывался с 1925 года) «влияние Шагала оставалось в декорациях, гриме, костюме, пластике и жесте». Михоэлс, отрабатывая свою великую роль короля Лира, приложил немало усилий чтобы отстраниться от этого влияния.

 

В 1949-м после убийства Соломона Михоэлса театр был ликвидирован «за нерентабельностью». В шестой части книги приведены сметы и докладные записки членов ликвидкома (компьютер зря считает, что такого слова не существует!) Фрески наверняка срубили бы или замазали. Холсты сняли со стен, свернули и отдали на хранение Третьяковской галерее, где они и пролежали полвека. Выкинуть не решились. Так сохранилась лучшая вещь Шагала. В конце шестой части – интересный и подробный материал о реставрации панно в реставрационных мастерских Третьяковки. Холсты были дублированы на новую основу так, что красочный слой остался прежним. И, наконец, триумф, подробно «описанный» в седьмой части. В 1973 году художник с супругой по приглашению Министерства культуры СССР приезжает в Советский Союз на открытие своей выставки в Государственной Третьяковской Галерее, где спустя несколько дней после вернисажа его ждет сюрприз — перед ним разворачивают снятые с валов росписи Еврейского театра. ‘»Этого я не ожидал, ради этого стоило приехать специально!»– воскликнул мэтр, прослезился и подписал свои произведения. Ну разве не счастливчик!

В отличие от авторов двухтомника я не давала зарок воздержания от оценочных суждений и воспользуюсь этим. Роспись объездила мир и была показана в Музее Израиля в Иерусалиме, если не ошибаюсь, в 1990-ые годы. Мне выпало счастье видеть ее, наслаждаться ею и утвердиться в мысли – шедевр. Театр изначально условен и предполагает гротеск. Маститый художник в 1963 году по заказу деголлевского министра культуры Андре Мальро расписал плафон Парижской Grand Opera , и в 1966 – написал панно в фойе Метрополитен Оперы в Нью-Йорке. Ни в какое сравнение с росписью Еврейского Камерного театра они не идут.

 

В Израиле Шагал создал 12 витражей по числу колен израилевых в синагоге Медицинского центра Хадасса и серию гобеленов в зале официальных церемоний в Кнессете. И то и другое в Иерусалиме. Он – уважаемый мэтр, но никак не кумир. Сам Шагал признавался, что ни перед какой другой своей выставкой так не волновался так, как перед выставкой в Израиле в музеях Хайфы, Иерусалима и Тель-Авива в 1951 году. Причина израильской холодности вне сомнения кроется в отношении к местечку и к Шагалу как певцу местечка. В период своего становления страна очевидно должна была переступить через штетл и отряхнуть его прах со своих ног. Но дело не только в этом. Мне доводилось слышать от своих коллег-израильтян мнение о том, что Шагал – безусловно большой художник, но это относится только к раннему периоду его творчества. Все, сделанное им потом – манерничанье, псевдо-инфантилизм и бледное подражание самому себе молодому. Пружина его раннего творчества, мол, потеряла упругость, а «эмоциональная раскаленность» остыла. Иногда мне кажется, что Шагал сам знал об этом.

В конце шестой части приведены отклики на смерть художника 28 марта 1985 года, среди них опубликованная в «Литературной газете » статье И.А. Антоновой. Патриарх не дожил двух лет до своего столетия и почил сытый днями как праотец Авраам. Сама смерть признается в том, что «ни к кому она не шла с такой неохотой». Блестящая жизнь, полная творчества и успеха!. Мовша Хацкелевич, мещанин иудейского вероисповедания, сын неграмотного приказчика, таскавшего бочки с селедкой, угодившего под единственный в Витебске автомобиль, и он же – крупнейший художник ХХ века Марк Шагал, умер. Здесь бы и завершить книгу. Ан нет! Следующая седьмая часть отбрасывает нас снова в безвестность, и опять еврейский юноша, без единого слова на французском в Париже, одержимый ночными кошмарами, тащит свои холсты на суд жюри Осеннего салона, но их не берут, или в третью часть книги – в Петербург, где тот же провинциал, проваливший вступительный экзамен в знаменитое Училище рисования Барона Штиглица, умоляет своего влиятельного соплеменника банкира Д.Г. Гинцбурга посодействовать ему в получении отсрочки от армии. «…мне, такому маленькому, ужасно мизерному человеку …, (убежденному) в ненужности моего существования в Искусстве и вообще,… положение мое материальное заострилось до высшего своего апогея». Забреют ведь в солдаты — срок приближается, и тогда пиши пропало все искусство! Не сработана ли книга как водоворот смертельный, из которого раз за разом выбирается несчастный и так семижды (семерка, напомню, священное число и им можно клясться, хотя и не рекомендуется…). Вот ведь какое сквозное построение образа центрального персонажа книги! Очень сильный талантливый и необычный прием. Читатель с различных углов как в калейдоскопе видит события одной жизни и сопереживает им. Или, если хотите, книга — переиначенный Сизифов миф — несмотря на то, что камень успешно затаскивается на гору, действие это приходится повторять заново семь раз.

Хочу вернуться к теме Шагал и театр. Там, где театр-балаган, там и клоунада. Шагал о клоунаде: » Быть хорошим клоуном – это страшно трудно. Для этого надо быть и артистом и художником и философом» и «Цирк – представление, которое мне кажется наиболее трагичным». Марк Захарович во время осмотра залов Третьяковки останавливается рядом с картиной Исаака Левитана: «Хоть лопни, я никогда не смог сделать такую вещь», а перед Иваном Крамским: «Почему я не умею так рисовать?» Похоже, Шагал неплохо чувствует себя в роли шута и лукаво спрашивает у присутствующих: «Разве я похож на клоуна? » И.А. Антонова, директор Музея им. А.С. Пушкина, нашла ответ, который наверняка польстил гостю: » Высокое шутовство, – сказала она — оборотная сторона человеческой мудрости». Художник видел свое творчество подобным искусству мима и считал себя сродни Чарли Чаплину. На фотографии во время визита в Бецалель в 1951 году рядом с преподавателями Академии, которые считали себя (какая наглость!) новыми еврейскими художниками, он и работает под Чаплина — пятки вместе, носки врозь и улыбка грустного пройдохи. Во время своего первого визита в Палестину в 1931 году школа гостю очень не понравилась, в Шагале взыграл комиссар: «Нужно убить Бецалель раз навсегда «. Мне, доценту Академии искусств Бецалель в Иерусалиме, и выпускнице Санкт-Петербургской художественно-промышленной Академии им. барона А.Л. Штиглица, такая идея совсем не по душе. Изменил ли в дальнейшем мэтр свое мнение о Бецалеле мне не ведомо.

Яркие воспоминания о Шагале принадлежат его другу и соученику по Художественной школе Званцевой в Петербурге Александру Ромму, хорошо образованному молодому человеку из зажиточной еврейской петербургской семьи (седьмая часть книги). Ромм обладал незаурядным литературным даром и острым глазом. Он описал Шагала не без сарказма. Дополнительный материал на тему раскидан по первой и пятой частям. Ромм – свидетель парижских ночных бдений Моисея, когда, выпив поутру дешевого вина, молодые художники шли в музеи смотреть французскую живопись. Он же — соратник Шагала по витебскому комиссарству. До конца дней Ромм помышлял о Шагале и как никто другой понимал его творчество. Оригинально сравнение им искусства Шагала со злой демонологической тибетской живописью. Он распознал в художнике провидца, а в его ранних произведениях услышал крик о том, что человечество стало жертвой иррациональных мрачных сил. Ромм признается, что меньше любит позднего Шагала «с его умиротворенными букетиками, пасторальными фантазиями, порхающими ангелочками «.

По тексту – богатейшая россыпь имен, фотографий, портретов художников, общественных деятелей, критиков, литераторов, коллекционеров, театральных деятелей, родни художника в трех поколениях, родни его жены и советских работников культуры. Среди них Лазарь Лисицкий, Николай Рерих, Александр Бенуа, Соломон Михоэлс, Голда Меир, Майя Плисецкая, Натан Альтман, Блэз Сандрар, Илья Эренбург и другие, сыгравшие свою роль в жизни Шагала: Юлий Пен, Яков Каган-Шабшай, Меир Дизенгоф, Андре Мальро, Луи Арагон, Амбруаз Воллар, Алексей Грановский и даже Екатерина Фурцева. Перед нами – разомкнутая портретная галерея. Авторы книги предлагают читателю заглянуть в лица тех, с кем Шагал был связан родственными, профессиональными и дружескими узами. Текст сопровожден многочисленными городскими видами, на фоне которых как на фоне театрального задника творится эпохальное действо.

Мне уже довелось писать о том, что порядок частей в книге не хронологичен, так почему бы не вернуться к началу, чтобы завершить рецензию. В первой части отец Мовши просит принять сына в училище, куда его зачисляют, надо полагать, за взятку, что неудивительно при низком социальном положении просителя. Здесь же – родословная Беллы Розенфельд, будущей жены художника. Она – дочь купца 2-й гильдии, ее родителям принадлежат два ювелирных магазина, и у нее куда больше шансов на хорошее образование и достойную жизнь. Сословное неравенство семей очевидно. Она окончила историко-филологический факультет Высших женских курсов в Москве. Белла владеет несколькими иностранными языками, очень красива и изящна, у нее тонкое одухотворенное лицо. В сыне грузчика Белла разглядела большой талант и великое будущее и только его желала видеть своим мужем. Ему пришлось соответствовать ее идеалу. «Без вдохновляющего присутствия этой женщины, я не написал бы ни одной картины, не создал бы ни единой гравюры». Белла была его музой, таинственная, до конца не разгаданная, жена разделила с ним все ужасы и неудобства первых революционных лет и оставалась его ангелом-хранителем в эмиграции. Белла умерла в Нью-Йоркском госпитале в 1944 году. «Когда Белла покинула этот свет, разразился гром, хлынул ливень. Все покрылось тьмой».

Второй женой художника была Валентина Бродская из семьи олигархов-сахарозаводчиков Бродских. Шагал: «Мой отец таскал бочки с селедкой тогда, когда Бродские в Киеве покупали Тинторетто! Если бы отец знал, на ком я женился!» Отец Мовши Хацкель был бы наверняка потрясен, знай он, на ком женился его сын, но, будучи человеком глубоко религиозным, потрясен не меньше тем, что Бродская не похоронила мужа по еврейскому обряду и никто не прочел над ним заупокойную молитву Кадиш. Так самый еврейский художник в мире оказался лишенным того, что получил бы последний нищий местечка.

 

Важное дело в создании образа книги – ее дизайн и оформление. Казалось бы, двухтомник документов должен быть подан со строгостью научного издания в сухом академическом духе и в сдержанных тонах. Но такое решение легло бы могильной плитой на живой текст книги. Художник-оформитель И.В. Орлова выбрала иной интригующий читателя прием: цветная обложка, врезка названия крупными квадратными буквами (еврейское письмо называется «квадратным») и изысканные фрагменты произведений Шагала – и это работает.

Посмертная слава художника велика и ему продолжает сопутствовать удача. Такой большой удачей видится мне недавно вышедший в свет двухтомник «Русская книга о Марке Шагале «.

Не припомню, где я слышала или вычитала мысль о том, что Лев Толстой на самом деле осуждал Анну Каренину за измену мужу, но художник взял в нем верх над моралистом и он создал обаятельный образ Анны, который вызывает читательскую симпатию. Авторы «Русской книги о Марке Шагале » очень любят своего героя, посвятили ему титанический труд и сделали это блестяще. Но их книга – не панегирик, отнюдь. Шагал не всегда предстает в ней славным малым, «благодушная мягкость порой слетает, как маска, и тогда мы думаем, что у Шагала слишком остры, как стрелы, углы губ, и слишком цепок, как у зверя, оскал зубов, а серо-голубая ласковость глаз слишком часто сквозит яростью странных вспышек… «. Но ведь никто не обязал их включать в книгу столь неоднозначные характеристики великого художника. Никто и ничто, кроме собственной писательской интуиции и служения ее величеству Точности.

Март 2022. Яффа